Постановка вопроса об языкознании византийцев

Иногда строгим критикам возражают, отказываясь от единого мерила в оценке культурных достижений даже тогда, когда такое единство и возможно, и необходимо, как это имеет место в науке. Возражения такого рода, с некоторых пор бытующие во многих разделах медиевистики, интересны скорее как симптом изменений, происходящих в современной культуре. По счастью, однако, наряду с ростом уравнительных тенденций неоднократно вспыхивали полноценные дискуссии относительно возможного приоритета византийцев в изобретении новых знаний или интеллектуальных приемов, оказавшихся существенными для культурного человечества. Приведем несколько эпизодов такого рода, связанных с вопросами языка.

Аристотель стоял у колыбели западной схоластики. Не могли ли помимо арабов сами византийцы, которым он был гораздо доступнее, способствовать углублению его влияния на культуру Запада? В середине прошлого столетия историк логики К. Прантль возродил мнение, что чрезвычайно важный для распространения логических, а также и грамматических знаний трактат Summulae logicales, приписываемый Петру Испанскому (папе Иоанну XXI, умершему в 1277 г.) и переиздававшийся бессчетное число раз в XIII—XVII вв. (более 300 рукописей и около 200 изданий).

Допущение Прантля о византийском приоритете вызвало дискуссию, в которой приняли участие и русские византинисты. Если Ф. И. Успенский, с осторожностью принимая версию Прантля, взвешивал следствия положительного для византийцев решения вопроса, то П. В. Безобразов, отрицательно относившийся к Пселлу, держал сторону скептиков — Ш. Тюро и В. Розе, известных знатоков аристотелизма. Крумбахер сперва считал, что оригинал — греческий, хоть и не принадлежит Пселлу. Наконец, превосходная статья Р. Штаппера убедила многих в приоритете латинского текста, а капитальные исследования М. Грабмана сделали это несомненным.

Впрочем, «византийский тезис» оказался цепким и Ф. Дельгеру пришлось напоминать, что вопрос решен бесповоротно: неполный перевод сочинения Петра Испанского на греческий язык был выполнен или заказан Геннадием (Георгием) Схоларием; что касается самого Петра Испанского, то и его вклад в logica moderna проблематичен, так как у него были серьезные предшественники. Разумеется, при таком решении вопроса перед нами важное свидетельство об усилившемся интеллектуальном интересе Византии к Западу. Переводы латинских сочинений, между прочим и таких, которые касались логики н грамматики, становились все чаще в XIII—XIV вв. И хотя в споре о Пселле и Петре Испанском важен был приоритет, отзывчивость к культурным достижениям соседей, выпавшая в этом случае на долю византийцев, ничуть их не роняет.

Нечто сходное можно обнаружить и в имеющей для нас непосредственный интерес дискуссии последних десятилетий относительно будто бы оригинально византийской локалистической теории падежей. Вопрос был поднят после того, как Ельмслев обнаружил у Плануда толкование родительного, дательного и винительного падежей, когда они мыслятся отвечающими поочередно на вопросы πόθεν, ποδ, πη (откуда? где? куда?).

Максим Плануд (1255—нач. XIV в.) — выдающийся деятель, явивший собой лучшие стороны византийской филологии. Выражение «христианский гуманизм» мало к кому в Византин применимо с бо́льшим правом. Его обширной издательской деятельности, известной всякому, кто знакомится с эзоповской традицией или с эпиграммами Греческой антологии, дал характеристику Г. Хунгер, так же как его энциклопедическим интересам. Своеобразно на фоне предшествующей греко-византийской традиции было и отношение Плануда к римской литературе. Он охотно переводил с латинского: Цицеронов «Сон Сципиона», Августина, Боэция и др.

Казалось бы, что невозможного в том, чтобы объяснение падежной системы, которое Л. Ельмслев признал актуальным, принадлежало выдающемуся византийскому филологу? Тем не менее стереотипное убеждение в неоригинальности византийцев подтверждается и на этот раз. Ф. Мурру, написавший ряд статей, посвященных деятельности Плануда и, в частности, занимающему нас вопросу, показал, что главное в этом пункте заимствовано Планудом у Присциана. Последний хоть и учительствовал в Константинополе приблизительно в VI в., однако был автором латинской грамматики, которая определила западную традицию, а влияние, как видим, имела и шире. При этом сам Присциан опирался, конечно, на труды Аполлония Дискола, но то была не ромейская, а старая греческая культура. Если учтем, что это соотношение источников видел уже Ш. Тюро и что к такому же решению независимо от Ф. Мурру пришла А.-М. Шанэ, которая готовит труд о системе греческих наклонений и времен по Плануду, то вопрос придется считать решенным.

Случаи такого рода не означают еще, что не было других, когда греческий гений оказывался верен себе. Так было, по всей видимости, в комплексе историко-лингвистических проблем, связанных с так называемым «эразмовским произношением». О том, что у Эразма, соответствующий труд которого был опубликован в 1528 г., были предшественники, говорили уже давно.

Предтечи ученой реконструкции древнегреческого произношения Иероним Алеандр, Альд Мануций и Антонио Лебрикса учились у греческих ученых, выехавших в Италию. Лебрикса был учеником Димитрия Халкондила и Константина Ласкариса; в Венеции у Альда, учившегося в свое время у Константина Ласкариса, жил признанный мастер филологической критики и учитель Эразма Марк Музур, ученик старшего Ласкариса — Яна. Известно далее, что Ян Ласкарис (род. в 1445 г.) в письме к своему покровителю Пьеро де Медичи, написанном еще в 1494 г., опираясь на комментарий к Дионисию Фракийскому, учил, что древние произносили η как [е̄]. Из откликов современников создается впечатление, что Ян Ласкарис действительно разъяснял своим ученикам, каково было в древности произношение и других древнегреческих гласных и дифтонгов.

А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон — История лингвистических учений — Л., 1985 г.