В стиховедческих дискуссиях 20-х годов минувшего столетия оживленно обсуждался вопрос о том, является ли стих своего рода «насилием над языком». Полагая, что стих есть в значительной мере результат устного народного творчества, восходящий к истокам еще дописьменных эпох, слагался, по-видимому, непринужденно, без мучительно-напряженных усилий, свободно импровизировался, было бы странно усмотреть в самой его природе «насилие»: уж скорее, украшение языка, который, в свою очередь, обретен народом-языкотворцем по-доброму, естественным путем.
Ритмы стиха могли быть созвучны ритмам человеческих работ, пульсации радостных или горестных переживаний. Живые люди, живые стихи.
Впрочем, ко времени, когда предметом спора стал указанный вопрос, футуристы успели настоятельно напомнить о том, что иной стих умеет и калечить, и коверкать «гордый наш язык», и ломать, и гнуть его. Но пусть это хотя бы отчасти так, все равно можно было бы вполне обойтись без нефилологического термина «насилие»: не лучше ли говорить об экспериментах с языком, об игре со словом и т. п.?
Как бы то ни было, теоретик стиха не должен остаться безучастным к этой проблеме. Однако, приступая к серьезному изучению стиха, поневоле отодвигаешь ее в сторону. Сразу же возникает множество иных, куда более интересных загадок, связанных с таинствами стихосложения. Все же, прежде чем к ним приступить, вникая во всевозможные частности, подумаем о том, что же такое «стихосложение» — термин, пользуясь которым, разные исследователи имеют в виду его разные добавочные значения, дополнительную смысловую окрашенность («коннотации»).
Стихосложение (от гр. syllabe — ряд, строка), или версификация (от лат. versificatio — стих, вирша), едва ли могло бы быть определено как сложение стихотворных строк, составление из них поэтического текста, в частности строфического.
Насущнее другое понимание: не текст сложить из строк (стихов), а стихотворную строку — из... чего? Тут само слово сложить-сложение — с корнем слог/слож как бы подсказывает: из слогов.
Стих по природе своей, как правило, неравнодушен к слогу, предписывает ему ту или иную форму «поведения» внутри строки. Если неравнодушие к слогу выказывает прозаик, значит, он в чем-то существенном уподобляется стихотворцу. И наоборот: если поэт безразличен или почти безразличен к слогу, значит, он не слишком далеко ушел от прозаика. В обоих случаях оппозиция стих/ проза ослабевает.
Есть разновидность стиха, в устройстве которого наиважнейшим фактором является заданное количество составляющих его слогов. На этом принципе основана силлабическая поэзия: сил- лаб — это и есть слог (из греческого), и силлабические стихи соответственно называются 8-, 11-, 13- (и т. д.) сложниками.
Иной тип стиха — тонический (в русской традиции под «тоном», или «тонусом», разумеется ударение, либо выделяющее в слове ударный слог, либо сообщающее ударность односложному слову). Здесь главное то, сколько в стихе ударных слогов, и такие стихи именуются 3-, 4- (и т. д.) ударниками.
Далее, силлаботоника, где предусмотрен тот или иной порядок в чередовании ударных и неударных слогов — с некоторыми допустимыми отклонениями от этого порядка. Если бы поэзия исчерпывалась силлабикой, силлаботоникой и тоникой, мы вправе были бы настаивать на том, что она — в отличие от прозы — есть своего рода «слогопись».
Такому пониманию нимало не противоречит обращение к опыту античной версификации, где господствовало так называемое квантитативное («количественное») стихосложение. Там слоги противопоставлялись не по ударности/безударности, как в русском стихе, а по долготе/краткости.
Долгие и краткие слоги чередовались в определенном порядке. Большую или меньшую долготу именуют количеством слога (не путать количество слога с количеством слогов в стихе — это совершенно разные вещи!).
Как бы то ни было, древнегреческие и древнеримские поэты работали со слогом, организуя стихотворную строку в строгом соответствии с его пригодными для такого дела особенностями. То есть это тоже «слогопись», как и все то, что связано со слогоучетом в стихотворстве, когда упорядоченно взаимодействуют слоги «сильные» и «слабые», ударные и неударные, слоги тонально выше и ниже, длиннее и короче и пр.
Однако имеются такие формы и виды стиха, в которых роль слога снижается или даже вообще упраздняется. Таковы вирши, с разным, произвольным, непредсказуемым количеством слогов в каждой строке и неупорядоченностью слогов относительно друг друга по какому бы то ни было признаку. Впрочем, если такие вирши рифмованные, то это уже некий слогоучет, поскольку рифма — созвучие (полное или частичное) именно слогов (чаще всего завершающих строки).
Но стихи, безразличные к количеству слогов в строке, могут быть и белыми, то есть лишенными рифм (не путать белый стих со свободным стихом, который часто не имеет не только рифм, но и определенного размера). Таковые сочинялись у нас и в XVI, и в XVII веках, а особенно много в XX веке: некоторые разновидности верлибра, или свободного стиха.
Текст, допустим, записан в столбик (а столбик укладывается в «ряд»), но это единственное, что делает его похожим на стихотворный, иных привычных признаков нет. Приходится, согласно сложившейся традиции и авторской воле сочинителя, считать это все же стихами, а не прозой, однако разговор о стихосложении в подобных случаях становится беспредметным. Впрочем, стиховедение, в частности современное, придает проблеме отличия стиха от прозы исключительно важное теоретическое значение, находит непростые способы ее разрешения.
Русская словесность на протяжении всей ее многовековой истории освоила разные системы стихосложения и многоразличные версификационные формы. Причем все началось с разработки пограничных между стихом и прозой форм: таков напевный «верлибр» церковных молитвословий (напевность мотивировалась ритуалом богослужения и вовсе оказалась невостребованной в практике позднейшего светского верлибра, преимущественно разговорного, говорного, реже декламационного).
Версификационно-музыкальные традиции литургических песнопений были подхвачены «стихами покаянными» — жанр, активно бытовавший в ранней русской лирике начиная с XV века.
На иной лад, но тоже напевным был древний народный стих былин, исторических и прочих песен. Его принято считать тоническим. Отдельные попытки реконструировать его изначально силлабический склад носят гипотетический и потому недоказательный характер. С XVII века фольклор начинают у нас записывать, в результате чего народный стих становится фактом литературы.
В первой половине XVII века утверждается и лидирует стих, который часто называют досиллабическим, — с произвольным количеством слогов в строке и регулярной рифмой в соседних строках попарно.
Во второй половине того же века ведущей становится силлабическая система стихосложения — под непосредственным польским влиянием: учтенное число слогов в строках и регулярная парная рифмовка.
У истоков этой системы стоит Симеон Полоцкий. Впрочем, исследователи находили древнейшие предыстоки нашей силлабики — не польского, а византийского образца — в рукописях XI—XIII веков (переводы с греческого на старославянский), составители которых сами не понимали, что они переписывают стихи, переведенные в Болгарии. То были безрифменные тексты, но с установкой на слогоу- чет. Настоящую же жизнь силлабический стих обрел ряд столетий спустя и преобладал вплоть до 30-х годов XVIII века.
К XVII веку относится первая, неудавшаяся попытка ввести в литературу стопное стихосложение, которое век спустя станет главенствующим. Стопой является сочетание либо двух, либо трех слогов, расположенных в определенном порядке; в каком именно — это выяснится несколько ниже.
Если в стихотворной строке насчитывается, допустим, шесть ямбических стоп, то, значит, это шестистопный ямб; если три дактилических — то трехстопный дактиль. Учение о такой метрике стиха было ориентировано на греческие образцы, с соответствующей терминологией: иамб (ямб), трохей (хорей) и пр.
Стопа называлась «ногой». М. Смотрицкий, автор славянской «Грамматики», рассуждая о «степенех стихотворныя меры» (то есть о стопах, «ногах»), приводит 12 их разновидностей — четыре двусложных и восемь трехсложных.
Знаком « — » М. Смотрицкий обозначал долгий слог, знаком помечал краткий слог, не приняв во внимание, что в славянском, в отличие от древнегреческого языка, гласные и, следовательно, слоги не противопоставлены по признаку долготы/краткости.
Долгие слоги в его понимании — совсем не то, что ударные: на них может падать и может не падать ударение. Таким образом, у М. Смотрицкого получились фиктивные стопы, псевдостопы: в них не было реального порядка в расположении слогов, «различаемых» по несуществующему признаку.
Следующий, гораздо более решительный шаг сделали в XVIII веке реформаторы русского стиха В. К. Тредиаковский и М. В. Ломоносов. Им не пришлось для этого доказывать, что в российском языке слоги вообще не делятся на долгие и краткие. Все оказалось проще. Был поставлен знак равенства между долготой и ударностью: долгими предлагалось считать только ударные слоги, краткими — безударные. Тем самым вопрос о долготе и краткости был фактически снят и определяющим для стиха стало понятие ударности/безударности.
Стиховые формы - продолжение
Реформа стиха, оттеснившая силлабику и утвердившая силлаботонику, началась, казалось бы, с мелочи, с маленького акцентного сдвига в одной силлабической строке. Первый стих Сатиры I («К уму своему») А. Кантемира в ранней редакции: «Уме слабый, плод трудов недолгой науки!» — 13-сложник.
Тредиаковский почувствовал, что если чуть подредактировать этот стих, то может получиться ритмичнее: «Ум толь слабый, плод трудов // Краткия науки!» А ведь это уже модель хорея, это метрический прообраз таких стихов (они будут написаны в XIX веке), как «Колокольчики мои, // Цветики степные!» (А. К. Толстой). Так родился настоящий русский хорей. Тредиаковский, скорее всего, удовлетворился бы этим и не пошел бы дальше, но «подключившийся» к реформе стиха Ломоносов дал блестящие образцы некоторых других стихотворных размеров.
Вновь обратимся к таблице, в которой указаны двусложные и трехсложные стопы по системе Смотрицкого. Из них складываются стихи соответствующих размеров, из размеров же в теории и практике силлаботонического стиха используются лишь ямб, хорей, дактиль, амфибрахий и анапест.
Чем стопы этих размеров отличаются от остальных, видно из той же таблицы: в них по одному долгому слогу. В остальных — либо по два (спондей, амфимакр, бакхий, палимбакхий), либо целых три (тримакр), либо вообще ни одного (пиррихий, трибрахий).
Ясно, что из одних пиррихиев и трибрахиев, равно как из спондеев и тримакров, стиха не составишь, если понимать стих как сочетание «долгих» и кратких (ударных и безударных) слогов.
Немалые трудности, связанные с избыточной ударностью, представили бы для регулярного стопосложения амфимакр, бакхий и палимбакхий. Вот почему из двенадцати размеров, рекомендованных Смотрицким, практическое значение имеют только пять.
Если бы в начале XVII века Смотрицкий догадался заменить псевдооппозицию «долгота/краткость слога» на реальную оппозицию «ударность/безударность» и положил ее в основу конструирования ямбов, трохеев (хореев), дактилей и т. д. и уже тогда утвердилась бы силлаботоника, то она, скорее всего, сильно отличалась бы принципами стопосложения от той, которая возникла у нас в XVIII веке в результате реформы Тредиаковского — Ломоносова.
Преобладали бы, судя по предлагавшимся рецептам, стихи, состоящие из разных стоп, — смешенные размеры, а чистый ямб имел бы второстепенное значение, прозябая на поэтической периферии.
Ломоносов же распорядился иначе: возобладали и прочно заняли центральное место именно чистые размеры, особенно четырех- и шестистопные ямбы, а смешенные были оттеснены в сторону, продуктивность их оказалась весьма скромной (смешенные — от слова смесить: так, в строке русского гекзаметра должны «смеситься» дактилические стопы с хореическими; если же избежать последних, то получится «чистый» шестистопный дактиль).
Казалось бы, налаженная нашими реформаторами система стихосложения классически ясна, свободна от темнот и недоговоренностей и должна бы усваиваться нами, как таблица умножения, и даже того легче. Но дело обстоит несколько сложнее, и можно поверить, что неглупому пушкинскому герою не удавалось отличить ямб от хорея, не говоря уж о решениях более затрудненных задач.
Стиховедческая диагностика нередко оказывается ошибочной, а теоретические пояснения к тем или иным вопросам версификации — запутанными и неопределенными. Между тем пояснений здесь требуется больше — и более изощренно-тонких, нежели применительно к каким бы то ни было другим русским версификационным системам.
Опознать, в каком стихотворном размере выдержан тот или иной стихотворный текст, значительно легче, чем дать этому размеру точное определение. «Когда школьнику или студенту предлагается определение: «Ямб — это стихи, в которых на четных слогах стоят ударения, а на нечетных отсутствуют», — а потом перед такими строками, как «Бой барабанный, клики, скрежет», делается оговорка, что на четных слогах ударения иной раз пропускаются, а на нечетных иной раз появляются, то после этого трудно не почувствовать себя перед лицом хаоса» (М. Л. Гаспаров).
В самом деле, словами «Бой барабанный...», кажется, естественнее было бы начать не ямбическую, а дактилическую строку, с ударными первым и четвертым слогами и безударными вторым и третьим, что-нибудь вроде «Бой барабанный, и клики, и скрежет». Возможное наличие в ямбе четных неударных и нечетных ударных слогов приводит к мысли о том, что в версификации нет непреложных, строгих правил, а есть тенденции, предпочтения, что допустимы исключения из правил.
Но станет ли точнее формулировка, если мы подправим ее следующим образом: «В ямбе на четных слогах предпочтительно стоят ударения, а на нечетных предпочтительно отсутствуют»? Выручило ли нас добавленное слово «предпочтительно»? По-видимому, нет. Например, в четырехстопных ямбах XIX века шестой слог слишком часто неударен: в пушкинском «Я помню чудное мгновенье...» — 17 таких строк из 24! О «предпочтительной» ударности шестого слога в подобных случаях говорить не приходится (М. И. Шапир).
Что касается загадки нечетных ударных слогов в ямбе, то тут замечено следующее: только тогда нечетный слог вправе быть ударным, когда на него приходится односложное слово. Таков и вышеприведенный пример: «Бой...» — один слог.
В соответствии с этим стих «Вещай, злодей, мной увенчанный» может быть признан правильным ямбом, а «Вещай, злодей, мною венчанный» (А. Н. Радищев) — нет, ибо «мной» односложное слово, а «мною» — двусложное. Учитывая все это, приходим к осторожной и неуязвимой формулировке: ямб — размер, где четному слогу позволено быть ударным, а нечетному это позволено лишь при условии, что он занят односложным словом.
Потом уже можно уточнять: последний четный слог в ямбической строке почти обязательно ударный (и то не «обязательно», а «почти обязательно»), И еще: какие-то или какой-то из предшествующих четных слогов — если не один, то другой — тоже «почти обязательно» ударный.
Для некоторых дальнейших построений нам понадобится понятие сильного и слабого слога в стихе. Сильный — это такой, который может быть ударным без каких бы то ни было ограничений. Слабый — с ограничениями и условиями (вроде того, что в ямбе слабому слогу допустимо быть ударным лишь тогда, когда этот слог образован односложным словом).
В соответствии с этим можно сказать и так: в ямбе сильный слог четный, а слабый нечетный; в хорее — наоборот; в дактиле сильные слоги — первый, четвертый и т. д. с такими же интервалами; в амфибрахии — второй, пятый и т. д. с такими же интервалами; в анапесте — третий, шестой и т. д. с такими же интервалами.
Естественно, что в дактиле, амфибрахии и анапесте сильные слоги гораздо реже бывают безударными, чем в ямбе и хорее: иначе ожидание ударной силы в анапестических стихах типа «русокудрая, голубоокая» (Н. А. Некрасов) оказывалось бы слишком длительным.
Сказанное, впрочем, не относится к первому слогу дактилической строки, который довольно часто безударен, что не приводит к долгому ожиданию первоочередной ударной силы: «...Об осужденных в изгнание вечное» (Н. А. Некрасов).
Стиховедов не мог не интересовать вопрос: почему именно односложные слова, и только они, позволяют себе делать ударными нечетные, то есть слабые слоги ямбического стиха? Было найдено (М. В. Пановым) такое объяснение: ударение в односложном слове якобы не несет фонологической, или смыслоразличительной, функции (так, двусложные слова мука и мука различаются по смыслу благодаря ударению, а односложная форма родительного падежа множественного числа — мук — одинаково неразличимо входит в парадигму как муки, так и мукй), и поэтому односложные безударные слова можно приравнять к безударным слогам (на самом деле это не так).
Подобное объяснение представляется неубедительным. Во-первых, не могут же быть отнесены к безударным все слоги в состоящей из односложных слов дер- жавинской строке «Я царь — я раб — я червь — я Бог!» («Бог»). Во-вторых, вот некрасовский анапест: «Церковь старая чудится мне». В анапесте первое ударение должно приходиться на третий слог стиха, а здесь ударен первый, причем слово «церковь» двусложное, и, следовательно, ударение несет так называемую фонологическую функцию. Почему же в анапесте возможно то, что невозможно в ямбе?
По-видимому, фонологический аспект ударности в данном случае просто ни при чем: дело тут в фонике, или фонетике, а не в фонологии (в звуках, а не в фонемах). Разгадка же кроется в особом законе «поведения» поэтического слова — именно слова, а не слога. Оно может в пределах одной строфы единожды нарушать заданную метрическую схему, но не должно нарушить ее дважды.
В ямбической поэме К. Ф. Рылеева «Войнаровский» есть один неправильный стих: «Почто, почто в битве кровавой». Неправильный потому, что в слове «в битве», занимающем пятый и шестой (четный и нечетный) слоги строки, ударным оказался слабый, а безударным сильный, то есть это слово выступило дважды, а не единожды нарушителем метрического правила, в отличие от «Бой барабанный...», где «Бой» — единожды нарушитель, если иметь в виду ударность слабого слога.
В дактилическом стихотворении Лермонтова «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...» первая строка должна быть признана правильною, поскольку слово «Матерь» лишь однажды нарушило схему дактиля, в результате чего второй, слабый слог в строке оказался ударным (между тем слово-то не односложное, а двусложное!), а строка «Окружи счастием душу достойную» — неправильный дактиль, ибо «окружи» — дважды нарушитель дактилической схемы: первый, сильный слог — безударный, а третий, слабый — ударный.
Теперь должно быть понятно, почему двусложное слово с «не тем» ударением обречено быть дважды нарушителем в ямбе и хорее, но может остаться единожды нарушителем в анапесте или дактиле.
Поэтическое слово в классических размерах силлаботоники (позволим себе такое сравнение) ведет себя как человек, которому предписано стоять на ногах, но разрешено время от времени ложиться, причем из положения лежа он всякий раз обязан подниматься обратно на ноги и ни в коем случае не должен становиться на голову (двойное нарушение: мало того, что лег, да еще затем на голову встал!).
Впрочем, если слово настолько длинное, что заполняет собой три стопы подряд, то в первой и третьей стопах возможны пропуски метрического ударения: «Адриатические волны...» (двойное, но в подобных случаях допустимое нарушение: сильные слоги «дри» и «ски» безударны).
Разумеется, было бы наивно полагать, что нечаянные или намеренные искажения классических размеров допустимо третировать как поэтические просчеты или недостатки. Речь идет не о хороших или плохих стихах, а о соблюденных или деформированных метрах, а это совсем разные вещи.
Далеко не всякое отклонение от заданной нормы есть оплошность, и у нас не может быть уверенности в том, что Рылеев или Лермонтов согласились бы исправить свои «неправильные» стихи, если бы критика в свое время указала на эти «ошибки» (а что если это вовсе и не ошибки, а осознанные метрические эксперименты или же сознательно допущенные вольности?).
Введение в литературоведение (Н.Л. Вершинина, Е.В. Волкова, А.А. Илюшин и др.) / Под ред. Л.М. Крупчанова. — М, 2005 г.
 |
 |
Реформа стиха, оттеснившая силлабику и утвердившая силлаботонику, началась, казалось бы, с мелочи, с маленького акцентно...
|
 |
|
Допустимость ударных слабых и, напротив, неударных сильных слогов — залог ритми...
|
 |
|
21.11.2024
Исполняется 330 лет со дня рождения великого французского мыслителя, писателя и публи ...
|
 |
|
26.11.2024
Информация – одна из главных составляющих жизни человека. 26 ноября «День информации» ...
|
