ЛитератураЛитература АфрикиЭфиопская литератураЛитературный процесс в Эфиопии первой половины XIX в.: основные тенденции развития литературы
Мрачно начался XIX век для эфиопского государства. В 1800 г. в шестой и последний раз был низложен Такла Гиоргис, «царь царей Эфиопии» по имени и игрушка в руках могущественных военачальников по сути, получивший печальное прозвище «Конец государства».
В столичном городе Гондаре вечно враждующие феодалы все еще возводили на престол своих бессильных ставленников, которые, однако, уже не пользовались ни малейшим авторитетом или властью и скоро менялись в зависимости от военного счастья поставивших их. Гондар оставался самым большим городом со множеством церквей и монастырей, однако навсегда утратил свое былое значение политического центра страны.
Не в лучшем положении находилась и эфиопская церковь, христологические споры внутри которой дошли до крайней степени ожесточения и привели к фактическому расколу. А мятежные феодалы пренебрегали традиционной верностью очередному номинальному царю, бросая тому упрек в «неправославии».
Все это не могло не отразиться на эфиопской литературе, остававшейся по своему характеру типичной средневековой литературой. Она создавалась на мертвом церковном языке геэз и была тесно связана прежде всего с интересами царской власти и церкви.
Поэтому первая половина XIX в. считается самым бесплодным временем в истории эфиопской литературы. Отчасти это действительно справедливо. К началу XIX в. царская официальная историография и агиография раздираемой расколом церкви находилась в полном упадке.
Практически прекратилась и переводческая деятельность, благодаря которой в свое время эфиопские книжники смогли ознакомиться с лучшими произведениями христианского Востока. Литература, как и все эфиопское общество, переживала глубокий кризис.
Как ни парадоксально, этот период в истории эфиопской литературы интересен именно вследствие кризиса общества. Страна находилась в состоянии распада. Беспрерывные усобицы, сопровождавшиеся взаимным истреблением и грабежами, доводили народ до отчаяния. Все это заставляло эфиопов в поисках выхода и надежды обращаться к собственной истории.
Не случайно единственными оригинальными произведениями этого периода были произведения историографического жанра, которые по характеру своего изложения стали приближаться к публицистике — жанру дотоле неизвестному эфиопской литературе. Происходило это вполне естественно и неосознанно.
С упадком царской власти и двора исчезла и прежняя должность царского историографа с целым штатов писцов. Поэтому продолжать составление царских анналов было не так-то просто.
Один летописец просит извинения у читателей: «Тогда пребывал я в пленении и скорби в другой стране и не был в стане царском. Коль не было у меня того, кто поведал бы мне, что творилось в стане царском и во всех странах, то не скорбите, господа мои, отцы мои и братья мои, ибо не от невежества своего писал я, а дабы не погибла история царей».
Этот отрывок интересен во многих отношениях. Во-первых, он показывает интерес к истории как таковой. Во-вторых, отныне летописец ориентируется уже не на придворный круг (включая самого царя), а на свой собственный («отцы мои и братья мои»). Это значительно приближает прежнюю официальную историографию к публицистике.
В эфиопской литературе прямое обращение к читателю (не в колофоне, а в самом тексте произведения) было свойственно, главным образом, житийному жанру, так как жития предназначались для церковного чтения в день памяти святого. В историографии подобные обращения встречались лишь в пространных хрониках и носили риторический, искусственный характер.
Для летописания они были несвойственны. Здесь же летописец не только взволнованно обращается к своим читателям, но и делится с ними собственным пессимистическим взглядом на будущее страны: «А коль скорбел я о притеснениях царей, то потому, что стали господа рабами, а рабы господами. Но не будем печалиться, ибо слышал я прежде от святого Писания: „Золото посрамится, а серебро возвеличится“. Золото же означает царей, а серебро означает рабов».
В это смутное время лишь одна провинция в Эфиопии была избавлена от жестоких последствий междоусобиц. Это была Шоа, отделенная от центральных областей воинственными племенами галла (оромо). К началу XIX в. там прочно утвердилась местная династия, что обеспечивало Шоа политическую стабильность. Представители этой династии также возводили свое происхождение к эфиопскому царскому роду.
В начале XIX в. шоанский властитель Сахле Селасе (1813—1847) провозгласил себя царем Шоа, однако благоразумно не стал вмешиваться в борьбу за гондарский престол, а удовлетворился постепенным расширением собственных владений. В Гондаре не признавали его притязаний, но были бессильны пресечь их оружием. Эти шоанские притязания самым непосредственным образом повлияли и на дальнейшее развитие эфиопской литературы.
Дело в том, что еще в XVIII в. в эфиопской литературе появился жанр так называемых «кратких хроник», которые, собственно говоря, были не столько хрониками, сколько историческими сводами, дававшими сжатое и компилятивное изложение всемирной истории «от Адама» в духе христианских средневековых воззрений. Единого общего названия в среде эфиопских книжников они не имели и назывались составителями по-разному: «История царей», «Родословие царей», «Книга истории».
В качестве довольно типичного по композиции, хотя и крайне сжатого по объему подобного памятника можно привести «Историю царей», рукопись которой хранится в рукописном отделе Института востоковедения АН СССР в Ленинграде. Текст произведения занимает только 104 страницы и делится на пять глав: I глава — история патриархов, II глава — история царей иудейских; III глава — история царей самарийских; IV глава — история «царей римских», т. е. византийских и V глава — история царей эфиопских.
Первые четыре главы представляют собою чрезвычайно краткий конспект «Истории» ал-Макина, весьма популярного арабского христианского писателя, известного в Эфиопии под именем Георгия сына Амидова. Последняя глава, занимающая большую часть рукописи, содержит собственно эфиопскую историю, представляющую для составителя главный интерес повествования, которое, однако, ведется в общем контексте истории «всемирной».
Компилятивный характер подобных «всемирных историй», большое внимание, уделяемое их составителями истории священной и церковной, широкое заимствование сведений из произведений Иосифа Флавия, ал-Макина, ал-Батрика и вообще арабской христианской литературы, а главное, осознание истории Эфиопии как продолжения и завершения истории христианских народов (эта хорошо знакомая русскому читателю идея «третьего Рима», получившая в Эфиопии свое выражение в особом трактате «Слава царей», часто включаемом в сокращении в подобные своды) — все это придает рассматриваемым памятникам характер хронографа.
Кстати, одно из обычных названий, даваемое составителями этим произведениям, — «Книга историй» — и означает буквально «хронограф».
Очевидная, хотя и непростая зависимость этих памятников в разделе истории эфиопской от эфиопского летописания, их примечательная долговечность (последнее из известных произведений такого рода доводит свое изложение до 1917 г.) также сближает их с хронографами. Именно этому жанру и суждено было новое развитие в Шоа в первой половине XIX в.
Причина этого развития жанра хронографов в Шоа как раз в то время, когда эфиопская литература в Гондаре пришла в упадок, заключается в том, что притязания шоанских владык на царский титул нуждались в историческом обосновании. Это была нелегкая задача, в особенности для книжников Шоа, области, которую в столичном Гондаре всегда третировали как глухую провинцию. Для ее выполнения нужно было заново пересмотреть, переосмыслить и переписать всю эфиопскую историю.
Шоанские летописцы решали свою задачу главным образом путем тенденциозной редактуры всего историографического наследия. Так появились «интерполированные хроники», получившие в научной литературе это название потому, что они часто прерываются вставками множества легенд и преданий, на первый взгляд никакого отношения к основному повествованию не имеющими. Поэтому эти произведения и рассматривались лишь как стилистические варианты гондарских «кратких хроник».
Однако, как заметил недавно В. М. Платонов, «как содержание, так и бросающаяся в глаза тенденциозность интерполированных хроник приводит к убеждению, что различия между Краткой и интерполированными хрониками гораздо более глубокого порядка, нежели только стилистические».
Действительно, в самом подборе этих вставок можно обнаружить немало любопытного. Не имея прямого отношения к летописному повествованию о царствовании того или иного эфиопского государя и сообщая о нем сведения, которые оказываются явно недостоверными, они тем не менее несут важную идеологическую нагрузку. Древних царей в этих интерполяциях возвеличивают, других же (начиная с XVI в.) последовательно компрометируют.
Так, Лебна Денгель (1508—1540), в чье царствование по Эфиопии прокатилась сокрушительная волна мусульманского нашествия, оказывается поклонником языческих обрядов. Гибель его сына Клавдия, следующего эфиопского царя (1540—1559), объясняется приписываемой ему склонностью к «римской ереси» и т. д.
Такая компрометация получает объяснение при сравнении «интерполированных хроник» с появившимся в Шоа в начале XIX в. и пользовавшимся широкой популярностью так называемым «Трактатом Рагуила».
Этот «Трактат» представляет собой довольно запутанное пророчество, изреченное архангелом Рагуилом знаменитому своими несчастьями Лебна Денгелю, к которому возводили свое происхождение и шоанская, и гондарская, и тигрейская ветви царской династии, относительно грядущей судьбы его потомков.
Судьбы их предрекаются иносказательно, но коротко суть состоит в том, что все ветви, кроме шоанской, не сохранят чистоты веры, за что и подвергнутся разнообразным несчастьям. В конце же концов из рода шоанской ветви восстанет царь, который восстановит мир и благополучие в стране и покорит «язычников».
Однако шоанские летописцы не были самостоятельными авторами своих «всемирных историй». Подавляющее большинство всего эфиопского материала (то, что исследователи и называли «основной линией повествования») было дословно переписано с гондарских »кратких хроник».
Шоанским редакторам принадлежала общая компоновка сводов и вставки, причем стоит отметить, что очень часто языком этих вставок, или интерполяций, был не книжный геэз, а разговорный амхарский. Вряд ли это свидетельствует просто о недостаточно высоком уровне традиционной образованности шоанцев: они учились в тех же знаменитых монастырских центрах столичной образованности, что и гондарцы.
К тому же, не владея свободно языком геэз, нельзя было проделать и той большой редакционной работы, которая столь разительно отличает интерполированные хроники от кратких.
Обращение к разговорному языку скорее свидетельствует о стремлении авторов сделать свои мысли известными и за пределами неширокого круга книжников, которые владели древним языком. Это совершенно новая черта для эфиопской литературы. В дальнейшем эта тенденция будет расширяться и углубляться.
В условиях кризиса, который переживали эфиопское государство и эфиопское общество в целом, стремление переосмыслить свою историю не могло не отразиться на эфиопской литературе. Настроения тревоги за свою родину и неуверенности в будущем побуждали летописцев прерывать повествование и прямо обращаться к читателям, поверяя им свои наболевшие мысли и чувства. Так зарождается если не публицистика, то по крайней мере потребность в таковой.
До настоящей публицистики еще далеко. У нее еще нет ни своих писателей, ни читателей — грамотных горожан. Круг же читателей и церковных трактатов, и монастырских летописей пока строго ограничивается небольшим числом знатоков древнего книжного языка, т. е. не выходит за пределы образованной части духовенства. Таким образом, здесь мы имеем дело не столько с публицистикой, сколько с публицистическим звучанием некоторых произведений традиционных жанров.
Все это, однако, влияло на форму этих литературных произведений. В результате такие два жанра традиционной литературы, как богословский трактат и летопись, причудливым образом соединились в интерполированных хрониках.
Здесь историческое повествование на древнем языке геэз составило канву произведения, а частые вставки на разговорном амхарском языке (будь то сокровенные пророчества, будь то предания и легенды) придавали всему произведению ту тенденциозную направленность, которая и обеспечивала новую, современную »интерпретацию истории».
Так шоанские книжники, не ведая того, сделали еще один шаг на пути к созданию новой литературы — они воспользовались живым разговорным языком, хотя и в рамках старой жанровой системы.
Таким образом, первая половина XIX в. являет не только упадок эфиопской средневековой литературы. В это же время зарождаются и те пока еще редкие и мало заметные черты, из которых впоследствии сложилась новая эфиопская литература на амхарском языке. Для этого, впрочем, потребовался еще целый век развития.
 |
 |
В 1855 г. верховную власть в Эфиопии захватил некий Каса Хайлю, отпрыск обедневшего р...
|
 |
|
Предпосылки для развития современной литературы Эфиопии начинают складываться во втор...
|
 |
|
21.11.2024
Исполняется 330 лет со дня рождения великого французского мыслителя, писателя и публи ...
|
 |
|
26.11.2024
Информация – одна из главных составляющих жизни человека. 26 ноября «День информации» ...
|
