Николоз Бараташвили - революционер грузинской поэтической формы

Николоз Бараташвили (1817—1845) родился в разорившейся княжеской семье. Окончил Тифлисскую гимназию, служил простым чиновником в Экспедиции суда и расправы. Полгода провел в Нахичевани. Скончался он в Гяндже, где прослужил несколько месяцев помощником начальника уезда. Согласно официальному сообщению, двадцативосьмилетний поэт умер от злокачественной лихорадки.

Духовная драма Бараташвили — это трагедия человека, рожденного для полнокровной, активной жизни и деятельности, но фактически приговоренного к бездействию. Поэзия Бараташвили построена на остром драматизме, нестихающей тревоге, глубокой внутренней мятежности. Идея и материя, мечта и действительность пребывают здесь в безвыходном трагическом противоречии.

Субъективный мир художника — в полном несогласии с уродливой реальностью. Объективная действительность — тесная темница, вырваться из которой стремится самоотверженный всадник Мерани. Если в поэме Руставели нашло свое совершенное проявление классическое поэтическое мышление, то лирика Бараташвили — такое же совершенное выражение романтического миропонимания.

Бараташвили был истинным революционером грузинской поэтической формы. Поэт не только окончательно разорвал путы традиционной поэтики, но и сумел создать и утвердить новую, свою собственную совершенную форму. Как художник и мыслитель, Бараташвили дал направление литературному развитию Грузии на протяжении всего XIX в.

С его поэтическим наследием тесно связано не только творчество грузинских поэтов-реалистов, но и все дальнейшее развитие грузинской поэзии новейшего времени.

Творческая биография Бараташвили занимает сравнительно небольшой отрезок времени (1833—1845), но на протяжении этого периода поэт проделал значительный путь художественного и идейного развития.

Первым ярким проявлением поэтического гения Бараташвили следует считать стихотворение «Сумерки на Мтацминде» (1833—1836). В настроении «Сумерек» главное — романтическая возвышенность, освобождение от земных тягот, духовное приобщение к вечным тайным силам мира. Несмотря на скрытую неудовлетворенность, настроение всего стиха умиротворенное, проникнутое грустным мотивом неосуществленной, недосягаемой мечты.

Здесь нет еще мотива схватки с судьбой, характерного для более позднего его творчества, в частности для «Мерани».

«Раздумья на берегу Куры» (1837) — первое стихотворение Бараташвили ярко выраженного философского характера. Взгляд поэта на человека как на «сына земли» (т. е. на гражданина), на обязанности его четко формулируется в последней строфе: «Но мы сыны земли и мы пришли // На ней трудиться честно до кончины. // И жалок тот, кто в памяти земли // Уже при жизни станет мертвечиной». (Пер. Б. Пастернака.) Но это окончательный вывод «Раздумий». Основной стимул деятельности, «трудов и забот» человека поэт видит в неутолимой духовной жажде, в сильных титанических страстях, в неисчерпаемости желаний человека.

Несовместимость высоких устремлений человека, пробудившегося для новой жизни, с тем реальным положением, на которое он обречен объективными условиями своего времени, является источником конфликта с реальностью, недовольства ею, а также болезненного ощущения «бесприютности» и «духовного сиротства», составляющих лейтмотив ряда стихотворений Бараташвили («Таинственный голос», 1836; «Одинокая душа», 1839 и др.).

Любовь в представлении поэта — не просто миг преходящего земного блаженства, но вечный союз прекрасных душ. Бараташвили, как и Данте в «Новой жизни», — в вечных поисках «потерянной пары».

Только с родственной душой, возвышенной и чистой, как и душа поэта, мог соединиться он и испытать истинное, «божественным провидением навеки благословенное» счастье («Я помню, ты стояла в слезах, любовь моя...», 1840; «Что странного, что я пишу стихи!», «Я храм нашел в песках...» 1841; «Мужское отрезвление — не измена...», 1842; «Вытру слезы средь самого пыла», 1843 и др.).

Главное содержание лирики Бараташвили — мир человеческого духа, внутренняя сокровенная жизнь как наиболее совершенное высокое проявление идеи прекрасного.

«Злой дух» (1843) — стихотворение, выражающее трагедию «умом изверившейся личности». Разум, дар трезвого мышления, предстает здесь как злое начало: он похищает душевный мир, отравляет чистые стремления поэта и ничего не дает душе взамен.

Бараташвилиевский Злой дух — образ эпохального содержания. Этот поэтический символ относится к тому ряду бессмертных образов мировой литературы, которым романтики придали особый смысл и значение. Образ изгнанного из рая ангела (также, как трагический образ изгнанного богами-олимпийцами Прометея) европейская литература Нового времени превратила в символ мятежа и возмущения. 

Для осмысления Злого духа Бараташвили особенно важна своеобразная романтическая интерпретация, которую этот образ получил в «Каине» Байрона. В отличие от Мефистофеля Гете, байроновский Люцифер считает себя верным союзником людей. Он призывает людей объединиться против «угнетающей силы» и главным оружием в этой титанической борьбе признает «великий, добрый дар ума».

Байроновский Люцифер — поэтическое воплощение стремлений просветителей XVIII в., объявивших символом своей веры всемогущество человеческого разума. Характерно, что в мистерии английского поэта злой дух по «красоте и могуществу превосходит херувимов». Но еще важнее, что бессмертию его сопутствует «великая тоска».

Бараташвилиевский Злой дух — также дух печали. Его завораживающая сила разрушает, уничтожает все, что создавало иллюзию покоя, внутренней гармонии. Дать взамен счастье он не в силах, а свобода, которую он сулит своей жертве, остается пустым словом.

Та исторически определенная форма человеческого разума, которую романтики, начиная с Байрона, вкладывали в этот символический образ, —рационалистические идеалы предшествующей эпохи, трезвый критицизм, культ строгого логического мышления, в глазах Бараташвили становится тщетным, бесплодным свойством человеческой натуры.

И действительно, в тех конкретных условиях, в которых создавалось это стихотворение, просветительский скептицизм, «ум взволнованный и изверившийся» мог осуществлять только отрицающую миссию, окончательно уничтожив всякие романтические идеалы. Нужен был дар иного свойства, иной склад мысли, чтобы избавить человеческий дух от реальных кошмаров действительности, возродить его для борьбы за новые идеалы, для деятельности позитивной.

Николоз Бараташвили часто перекликается с поэтами «мировой скорби». Он все время возвращается к вечным, «проклятым» вопросам истории человечества. Трагическая неустроенность вселенной наполняет душу поэта невыносимой болью. Но первопричина его душевной драмы кроется все-таки в национальной действительности.

Поэма «Судьба Грузии» (1839) — своеобразный ключ к объяснению сложного содержания мировоззренческих поисков Бараташвили. В основе сюжета поэмы лежит реальное событие — взятие Тифлиса в 1795 г. иранским Ага-Мухаммед-ханом, что фактически предрешило будущее Восточной Грузии. Но как поэма романтическая «Судьба Грузии» далеко отстоит от принципов историзма.

Национальная проблематика «Судьбы Грузии» заметно модернизирована. Поэма написана под непосредственным впечатлением патриотического заговора 1832 г., и вопрос исторической судьбы Грузии в ней поставлен с учетом логических последствий событий 1801 и 1832 гг.

Спор царя Ираклия и его советника Соломона Лионидзе о дальнейшей судьбе Грузии по своему содержанию относится к событиям нового XIX в., в сущности здесь речь идет о выборе реально возможного, целесообразного пути для жизни и деятельности нации после поражения заговора 1832 г.

Но концепция «Судьбы Грузии» не исчерпывается этим конкретным аспектом. Национально-историческая проблематика здесь обобщена и предстает в аспекте философском, общечеловеческом; конкретная историческая альтернатива возведена в степень философской дилеммы. Изображенные в поэме конкретные обстоятельства в своей глубине содержат вторые, символические значения.

Образ Ираклия, его взгляды и действия, вся его линия в поэме — символическое отображение трезво осмысленной объективной необходимости. Царь глубоко осознает неизбежность поворота в исторической судьбе своего народа: «Будущее Грузии — в России». Соломон Лионидзе в своих рассуждениях апеллирует главным образом к человеческой природе и, в частности, к национальным чувствам. Свойственное человеку стремление к свободе делает невозможным примирение с чуждыми, неприемлемыми для его природы формами существования.

В поэме Бараташвили две основные темы, два лейтмотива, противопоставлением, пересечением которых передается борьба двух враждебных начал — судьбы и счастья, необходимости и свободы.

Бараташвили писал «Судьбу Грузии» двадцатидвухлетним юношей. Во второй половине 30-х годов XIX в., когда грузинское дворянство, разочарованное в перспективах национально-освободительной борьбы, радикально изменило политическую ориентацию и свое общественное и классовое призвание увидело в верной службе императору, Бараташвили вызывает из прошлого и с удивительной живостью воссоздает идеальные образы свободолюбивых предков, преклоняясь перед ними.

Естественно, что субъективное сочувствие юного поэта было на стороне носителей романтического идеала свободы. Но в «Судьбе Грузии» поражает не это стремление к идеалу и не высокий талант воплощения его. Удивительна та философская глубина, необычайная зрелость мысли и чувства, которую обнаруживает поэт в решении сложнейших проблем эпохи. Бараташвили — поэту-романтику — присуще глубокое чувство реальности. Он показывает, что в конце концов объективно побеждает решение Ираклия.

Но авторский приговор еще лишен определенности (именно этим объясняются разноречивые суждения по поводу концепции поэмы). Борьба двух враждебных начал, двух противоположных сил природы, двух непримиримых точек зрения на жизнь здесь осмыслена как извечное противоречие человеческой истории.

Бараташвили еще не указывает на реальный выход, еще окончательно не формулирует ответ на тот вопрос, который был поставлен перед ним грузинской действительностью 30—40-х годов XIX в.

Вопрос, поставленный в «Судьбе Грузии», как и основная философская альтернатива всего творчества поэта, находит разрешение лишь в «Мерани» — шедевре философской лирики Бараташвили. Здесь проблема будущего родины ставится в один ряд с универсальными проблемами и именно потому приобретает ценность и значимость общечеловеческую.

Главная идея «Мерани» — бескомпромиссная борьба творческого духа и свободной воли с силами слепой необходимости как оправдание и истинный смысл истории человечества, своим обобщенным содержанием дает ответ и на вопрос, поставленный поэтом в «Судьбе Грузии». В «Мерани», где борьба и действие предстают как жажда беспредельной духовной активности, выявилась подлинная вера поэта.

«Мерани» — это мечта об истинной деятельности, бесстрашный вызов судьбе, универсальный бунт титанической личности, непримиримой к убожеству и нелепости существующего миропорядка. Это — бессмертный порыв, окрыленный верой в грядущую победу раскрепощенного человеческого духа.

Оптимистическое понимание в «Мерани» определяется не надеждой на осуществление идеала. Его движущей силой является сознание того, что человек призван к самоотверженной, героической борьбе во имя достижения этой цели.

Всадник Мерани обречен на поражение, идеал его недосягаем, но: «Пусть я умру, порыв не пропадет, // Ты протоптал свой след, мой конь крылатый, // И легче будет моему собрату // Пройти за мной когда-нибудь вперед» (пер. Б. Пастернака). Этот трагический оптимизм «Мерани» — одно из наиболее ярких проявлений «романтического духа» — активного, жизнеутверждающего, полного революционных устремлений.

Вера в победу и торжество «грядущего собрата», вера в обновление, вечное стремление вперед, к светлому будущему человечества, — такова декларация гуманизма, любви к ближнему, прорицателем и проповедником которой явился автор «Мерани».

В «Мерани», в отличие от «Злого духа», деятельность рассудка, интеллекта приобретает иное качество. Это уже не «изверившийся ум», а всемогущий разум, вдохновленный на героический подвиг, на сознательное самопожертвование, вооруженный надеждой, очищенный от пассивного скептицизма. Все духовные силы поэта направлены на полную мобилизацию воли, схватившейся с роком «обреченной души».

Гениальность автора «Мерани» проявилась именно в том, что он из глубины своего времени сумел разглядеть будущую победу и торжество человека. Он сумел объединить веру и разум и в их самоотверженной борьбе со слепой необходимостью увидеть высочайший смысл и оправдание человеческого существования.

В мировой литературе у всякого великого произведения найдется множество родственных ему по духу и даже форме. «Мерани», как это неоднократно отмечалось в грузинском литературоведении, определенно перекликается с «Фарисом» А. Мицкевича, являющимся в свою очередь отражением мотивов восточной поэзии; с пушкинским «Погасло дневное светило...», родившимся как вольный перевод отрывка из «Чайльд-Гарольда» Байрона; с «Парусом» Лермонтова.

Вспоминается и тот известный эпизод из поэмы Байрона «Мазепа», где обезумевший дикий конь с привязанным к его спине Мазепой несется, как ураган, по безграничной степи, преодолевает все препятствия и в конце падает замертво от усталости. Все эти совпадения — встречи духовных тенденций века.

«Мерани» — вершинное произведение как в философско-этическом развитии, так и в художественной эволюции грузинского романтизма. Это одно из блестящих проявлений поэтического гения грузинского народа и поэтому обладает силой непреходящего художественного воздействия.

Так же, как пророческие образы, созданные Байроном и Гюго, на протяжении всего XIX в. вдохновляли революционных представителей четвертого сословия, вставших на баррикады, так же, как лермонтовский «Парус» превратился в символ непримиримой борьбы с самодержавием, — в идейном содержании «Мерани», в героическом порыве его черпали вдохновение славные поколения грузинских революционеров, лучшие сыны Грузии, сложившие головы за высокие гуманистические идеалы.

Как негасимое сияние духа человеческого «Мерани» живет по сей день и непосредственной силой своего воздействия подтверждает бессмертие его титанических порывов, бессмертие высоких идеалов романтизма.

История всемирной литературы: в 9 томах / Под редакцией И.С. Брагинского и других - М., 1983-1984 гг.