ЛитератураАнализ текста произведенияАнализ поэтического текстаОпыты стиховедческого анализа. Стихотворения Державина
Представим три стиховедческих этюда, демонстрирующих некоторые возможности версификационного анализа отдельно взятых поэтических текстов. Что обнаружится интересного, если взглянуть на них под соответствующим углом зрения?
Во всех трех случаях обратимся к стихотворениям, удивляющим эффектами некой ритмической (и не только ритмической) неожиданности. Если эти неожиданности мотивированы, то мотивация может быть разная: смысловая, эмоциональная и какая угодно, — вот почему придется, говоря о стихе, помнить о смысле, эмоциях и о «чем угодно», то есть анализу надлежит быть не чисто формальным, а скорее комплексным.
Наследник Ломоносова Державин — и вдруг написал силлабические стихи? Тончайший мастер стиха Тютчев — и вдруг какая-то странная немогота соблюсти элементарные правила версификации? Убежденный нетрадиционалист-новатор Маяковский — и вдруг резкий переход от его небывалой тоники к ямбам, которые он вроде бы свысока третировал? Действительно странно.
Три века (на самом деле больше) русской поэзии многим способны удивить, озадачить. Для того и нужен анализ, чтобы объяснить подобного рода странности, причем удается это не всегда: некоторые неразгаданности остаются с нами, поэзия хранит свои тайны.
Постигая раритеты, исключения, начинаешь смелее относиться к привычному. Впрочем, иногда такая смелость преждевременна.
Нередко в том, что кажется привычным и не повергает в изумление, таится немало гадательного. Внимательное чтение «хороших» и «плохих» стихов в этом вполне убеждает. Но, оставив все это в стороне, попробуем вглядеться в то, что представляется если не уникальным, то уж по меньшей мере редкостным. Это стихи Державина на смерть его первой жены, прославленное тютчевское и прощально-исповедальное «Во весь голос» Маяковского — от XVIII к XX веку.
Г. Р. Державин. «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 года июля 15 дня приключившуюся»:
Уж не ласточка сладкогласная,
Домовитая со застрехи — Ах!
Моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, — с ней утехи.
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме —
Ах! Лежит ее тело мертвое,
Как ангел светлый во крепком сне.
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
О ты, ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной.
Уж нет моего друга верного,
Уж нет моей доброй жены,
Уж нет товарища бесценного,
Ах, все они с ней погребены.
Всё опустело!
Как жизнь мне снести?
Зельная меня съела тоска.
Сердца, души половина, прости,
Скрыла тебя гробова доскам
Июль 1794
В стихотворении представлены два изосиллабических ряда: четные стихи — 9-сложники и нечетные — 10-сложники (за случайным, по-видимому, исключением во втором стихе пятой строфы, который 8-сложник).
Текст разбит на катрены перекрестной рифмовки. Клаузулы различные: дактилические — в восьми случаях, женские — в четырех, мужские — в двенадцати. Дактилические приходятся только на нечетные стихи, женские — и на те и на другие поровну, мужские в основном на четные, но имеются и два нечетных стиха с мужскими концовками в заключительной строфе. В этом отношении продемонстрировано, можно сказать, редкостное разнообразие.
Ритм — силлабический, совершенно свободный от стоп- ности и, очевидно, несвободный от слогового принципа. Это редчайший рецидив силлабики в большой русской поэзии конца XVIII века в условиях почти абсолютного господства силлаботоники.
Перед нами стихи, созданные в эпоху, когда о прерванной несколько десятилетий тому назад силлабической традиции не было, казалось бы, живой памяти в поэтической практике. Это обстоятельство важно иметь в виду, анализируя державинский шедевр да и последующие силлабические тексты: оно несет в себе своеобразный эффект неожиданности и связано с рядом любопытных вопросов, обращенных к тексту данного стихотворения.
Прежде всего: что побудило Державина использовать столь необычный ритм, более того — перейти в вовсе прекратившую свое существование версификацию?
Разумеется, ответ может быть дан лишь предположительный, гипотетический, поскольку прямых да и косвенных свидетельств на этот счет не сохранилось, если они и были в то время.
Здесь важно обратить внимание на трагическую исключительность ситуации, в которой создано стихотворение и которая в нем отразилась. Поэт переживает безвременную смерть горячо любимой жены. Как-то неловко выражать свое горькое чувство с помощью дежурного ямба или дежурного хорея, используемых по любому поводу, в том числе и самому ничтожному.
Возникает потребность в необычном стиховом оформлении, того требует уникальность момента. Ни с чем не схожая цель достигается ни с чем не схожими средствами.
Так было с Тредиаковским в «Ледяном доме», когда поэт приветствовал новобрачных шутов, сам оказавшись в унизительной роли шута, раешными стихами досиллабического типа, каковых никогда больше и ни по какому случаю не сочинял (аналогия, конечно, очень приблизительная, но и там, и здесь экстремальная ситуация обусловила переход от привычных стиховых форм к непривычным, в какую-то «потустороннюю» версификацию).
В стихотворении Державина сказалась острая душевная боль непоправимой утраты. Кстати, когда мы по сей день употребляем известное выражение «тоска зеленая» — а в этом стихотворении сказано «зельная тоска», — то эпитет «зеленый» может восприниматься как цветовой, но почему-то не задумываешься, при чем тут данный цвет и вообще цвет (так же как никаких недоумений не возникает со словосочетанием «до зеленого змия»),
А ведь, возможно, цвет здесь совершенно не фигурирует (так же как выражение «зельно пьян» не имеет никакого отношения кзелености белогорячечных чертей или «змия»). «Зеленая» — как бы переогласовка слова «зельная» от «зело» (очень), то есть не зеленая, а большая, «оченная» тоска.
Вариант «зельная» (вместо привычного «зеленая тоска») устраняет возможность ассоциативной игры, тушит в цветовой гамме стихотворения один из возможных оттенков, картина в этом отношении получается более скупая и простая, чем могло бы быть: бледное сияние во тьме, сизые крылья — и все. Понятно, что избыточность красок была бы при данной тональности и неуместной. Горе — нагое и почти бесцветное, изъявление чувств незатейливо и почти непосредственно.
Но не следует думать, что эта кажущаяся безыскусственность и простота несовместима с искусственностью и усложненностью некоторых компонентов оформления, что в стихотворении нет условности, соотнесенности с разными литературными традициями, определенных поэтических приемов и пр.
Уже одно то, что стихи — силлабические, создает немалые сложности для живого их восприятия. То, что было бы вполне естественно для эпохи конца XVII — начала XVIII века, озадачивает, будучи встречено в конце XVIII века: что это такое? Не сразу поймешь, что это силлабика, которую вроде бы давно отменили.
Слоговой расчет в бесстопном стихе в державинские времена было делать гораздо труднее, чем писать стопные стихи, поскольку умение складывать стопы — ямбы, хореи и пр. — успело автоматизироваться и не стоило поэтам особых усилий, а от силлабического стихописания все отвыкли. Так что Державин не только занимался свободным чувствоизъявлением, но и следил за строгим слогоисчислением.
Стих «Уж нет моей доброй жены» получился на один слог короче, чем остальные четные. Не беремся судить о том, нечаянно ли так вышло или это сделано преднамеренно, специально.
Но ясно, что это не результат какой-то порчи текста, которую мог бы «исправить» реставратор, добавив недостающий слог. К примеру, немыслим вместо «уж нет» вариант «уже нет...» или «уж нету...», поскольку и то и другое нарушило бы анафору (см. пятую строфу), между тем как Державин, видно по всему, придавал приему анафоры особое значение, равно как и начальным рифмам и звуковым соответствиям: стихи 1-й и 13-й, 3-й, 7-й и 20-й, 9-й и 10-й, 13-й и 15-й, 1-й, 17-й, 18-й и 19-й. (Кстати, это тоже свидетельствует о пристрастии Державина к поэтическим фигурам и приемам, небезыскусственности композиции).
Далее, невозможно предположить, что в строке «Уж нет моей доброй жены» поначалу замышлялись архаические формы местоимения или прилагательного, поскольку неизбежна была бы унификация: «моея добрыя», а это уже приращение не одного недостающего слога, а двух, один из которых лишний. Нет, слоговая структура «неправильной» строки на редкость строга и чеканна, как и силлабический состав всех других стихов, и ее несоответствие остальным приходится принять как должное и не подлежащее никаким «исправлениям».
Искусственность и даже «сделанность» можно почувствовать в отрицательном параллелизме, на котором построены 1-й, 2-й и 4-й катрены. Не ласточка улетела — милая умерла. Как будто традиционно-фольклорный ход, и ничего неестественного в нем нет. Но заметим, как странно противоречит это названию стихотворения, где указана дата смерти Катерины Яковлевны: 15 июля.
В разгар лета ласточки не улетают на юг. А между тем из первой строфы следует, что ласточка «уж» улетела, и только после нее ушла из жизни хозяйка дома; в четвертой же строфе сказано, что весной ласточка возвратится, а супруга милая никогда не вернется. Такое было бы уместно, если бы она умерла осенью.
Ведь текст стихотворения свидетельствует (или лжесвидетельствует?) о том, что оно написано сразу после ее смерти, по крайней мере начато до похорон, иначе совершенно лишается смысла сравнение ее мертвого тела с сиянием луны (если тело погребено, зарыто в землю, то такое сравнение нелепо) и замечание относительно того, что ее не пробуждает вой ветра и псов вокруг дома (слышный из дома, где она лежит, и неслышный из могилы, из-под земли).
Мотивы погребения, захоронения звучат, и довольно отчетливо, лишь в конце стихотворения: «Ах, все они с ней погребены» и «Скрыла тебя гробова доска». Текст, таким образом, вытянут во времени от момента прощания с телом в доме до захоронения, последние две строфы выглядят так, как если они написаны по возвращении с кладбища, где осталась свежая могила.
Тем более очевиден сдвиг со стороны реальности в сторону чистой условности: улетевшая ласточка в июле — не настоящая, придуманная. Конечно, ни это, ни нижеследующее соображение не призваны «критиковать» гениальное стихотворение Державина. Цель их другая: показать, что подлинный лирический трагизм отнюдь не чужд условности и искусственности в организации художественного стихотворного текста.
С этой же целью можно было бы обратить внимание на риторические восклицания: «Ах!», «О!..». Но не станем этого делать: может быть, это и не риторические восклицания, а стоны, транскрибированные в соответствии с установившейся традицией. Надежнее иметь дело не с междометиями, а со значимыми словами.
Одно из них завершает первую строфу: «Прочь отлетела—с ней утехи». Утехи! Это слово будто ворвалось из другого поэтического мира — из русской анакреонтики, у истоков которой стоял силлабист (!) Кантемир. Уместность этого слова небесспорна: какие могут быть мысли об «утехах» у подавленного горем вдовца?
Однако не так уж велика дистанция между скорбной тональностью эпитафии и анакреонтическим мотивом старости и близкой смерти, вопреки которым человек помнит о любовных «утехах», хочет их еще и еще.
Интересно, что прикосновенность к целому стилистическому пласту (анакреонтическому) Державин обнаружил в одном-единственном слове, без которого абсолютно никаких анакреонтических ассоциаций не возникло бы.
Державин подключен и к более молодой литературной традиции, только-только начинавшейся в нашей поэзии во второй половине XVIII века, имевшей затем весьма мощное продолжение: оссианизм, романтизм с впечатляющим арсеналом изобразительных средств и мотивов: ночь, пустырь, туман, луна, тучи, чей-то вой, буря, заброшенный дом и т. п.
Это особенно чувствуется во второй и третьей строфах. Покойница лежит в доме, который воет. А за его стенами воет ветер, завывают и роют землю псы, сгущается страшная тьма ночи и из облака светит слабое, бледное сияние луны, а если и не светит сияние луны, то — еще жутче! — это, оказывается, некий тусклый ореол вокруг мертвого тела женщины.
И вдруг эти напластования куда-то исчезают, и остается щемящая обыденность слов и обнаженность несчастья: нет друга верного, доброй жены, товарища бесценного... все опустело... как жизнь снести?., половина (о жене, по-домашнему), прости... — простые слова в драгоценной оправе с искусной изощренностью построенного стихотворения.
Неожиданно щедрый вклад в историю русской силлабики! Мало сказать: «рецидив». Величайший русский поэт XVIII века, по существу, доказал (может быть, сам нисколько не стремясь к этому) обширность ее потенций.
У нас была большая силлабическая поэзия, но не было такой душераздирающе личной, личностной силлабической лирики. Стихотворение «На смерть Катерины Яковлевны...», при всем том, что в нем много не только идущего «от души», но и условного, стилизованного (под русский фольклор, под анакреонтику, под оссианизм), явилось, тем не менее, одним из задушевнейших произведений нашей лирической поэзии.
Введение в литературоведение (Н.Л. Вершинина, Е.В. Волкова, А.А. Илюшин и др.) / Под ред. Л.М. Крупчанова. — М, 2005 г.
 |
 |
Ф. И. Тютчев. «Silentium!»
Прочитайте это стихотворение — желательно вслух, вопреки тютчевским приказ...
|
 |
|
Молчание — его категорический императив. Прошли времена, когда сама фамилия Молчалин (герой грибоедовского «...
|
 |
|
21.11.2024
Исполняется 330 лет со дня рождения великого французского мыслителя, писателя и публи ...
|
 |
|
26.11.2024
Информация – одна из главных составляющих жизни человека. 26 ноября «День информации» ...
|
