ЛитератураАнализ текста произведенияАнализ фрагментаАнализ фрагмента (на примере анализа 1-й главы «Обломова» И. А. Гончарова)
В романе И.А.Гончарова мы также имеем дело с конструктивным принципом двойственности, однако двойственности не сатирической. Эстетический объект художественного восприятия в данном случае двоится не на высокую заданность и низкую данность в поле единой ценностной позиции — в нем совмещены взаимоисключающие ценностные интенции.
По этой причине нескончаемый спор о том, «плох» или «хорош» герой романа — этот сонный ленивец с голубиной душой, в каких бы категориях и с каких бы позиций он ни велся, не разрешим в принципе, ибо весь романный мир, как и его герой, не совпадает с самим собой, предстает в двойном ракурсе видения. Такова эстетическая «оптика» данного художественного целого.
Дело в том, что последняя фраза текста (И он рассказал ему, что здесь написано) содержит некоторое принципиально важное откровение. Оказывается, мы познакомились не с жизнью, характером и личностью Обломова в их авторской сотворенности и поэтому неоспоримости для нас, читателей (как это обстоит с кроями Толстого, например), а только с одной из возможных внутрироманных версий этой жизни — с версией Штольца. Однако внимательный читатель заметит тот факт, что далеко не все, известное теперь ему, могло быть известно Штольцу. Из какого же сточника оно пришло в текст? Надо полагать, эта информация была привнесена литератором, записавшим рассказ Штольца.
Об этом неожиданно возникшем в заключительной главе персонаже мы знаем крайне мало. В нашем распоряжении имеется лишь его портрет: полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами, интересуется человеческими судьбами, но говорит, лениво зевая. Да ведь это портрет самого Обломова или, по крайней мере, человека обломовского типа, противоположного Штольцу. Значит, роман Гончарова являет собой версию жизни главного персонажа, принадлежащую деятельному человеку, не приемлющему «обломовщины», но пересказанную и дополненную другим лицом — по-обломовски созерцательным.
Этим взаимоналожением двух версий и создается «оптический эффект» своего рода эстетической «близорукости», вынуждающей интерпретаторов вновь и вновь пристально вглядываться в расплывающийся облик.
В первой главе романа о двойственности точки зрения, организующей процесс его чтения, читателю еще ничего не известно. Однако начальные страницы текста уже содержат ряд глубоких оппозиций, на пересечении которых оказывается Обломов, и предстают своего рода увертюрой к сложному и органично противоречивому художественному целому. Выявляющиеся с самого начала оппозиции конструируют неоднозначную, амбивалентную систему ценностей занимающего нас романного мира.
Прежде всего отметим двоящийся хронотоп дома. Из самой первой фразы текста мы узнаем, что Илья Ильич проживает в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город. Однако в этом чужом доме непатриархального уклада он лишь квартирант, да и снимаемая им квартира лишена живых следов человеческого присутствия. В репликах Волкова из второй главы появляются такие новомодные веселые дома, где полгорода бывает (уже столичного), что неприятно поражает Обломова.
Тема собственного (патриархального, фамильного) дома 06ломовых также возникает в первой главе. Это объект исторических преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род <...> дорожа ею, как святынею. Но Илья Ильич более не обитает в своем доме, покинув навсегда средоточие отжившего величия.
По присущему ему образу жизни Обломов — очень домашний человек. Домашний человек без дома — такова изначальная парадоксальность двоящегося образа главного героя.
Своеобразную оппозицию начальной главы, как и последующего текста, составляет несовпадение идеи и мысли, оказывающихся вдруг окказиональными антонимами. Лицо Ильи Ильича характеризуется отсутствием всякой определенной идеи. Зато мысль гуляла вольной птицей по этому лицу. Впрочем, идея в качестве плана разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением составляет существенный мотив первой главы. Впоследствии сам герой станет объектом подобной идеи: ведь основное действие романа сводится к неудачной реализации плана Штольца и Ольги — плана переделки Обломова.
На пересечении внутренней борьбы между тревогой, которая изредка застывала в форме определенной идеи, и свободной мыслью — пока ум еще не являлся на помощь — обнаруживается душа героя, которая открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. Это, пожалуй, единственное, что не двоится, что составляет основу идентичности Обломова. В конце романа персонажей связывает одна общая симпатия, одна память о чистой, как хрусталь, душе покойника.
Наиболее очевидной с первых страниц произведения предстает оппозиция покоя и житейской суеты.
Покой изначально явлен нам лежанием героя, которое не было ни необходимостью <...> ни случайностью <...> ни наслаждением <...> это было его нормальным состоянием. За этим лежанием кроется образ широкого и покойного быта в глуши деревни. Суета же первоначально предстает фантомом громадной возни в доме (уборки), мысль о которой приводила барина в ужас. С последующим приливом житейских забот образ суеты вырастает в образ самой жизни: Ах, Боже мой! Трогает жизнь, везде достает.
Уже в следующей главе устанавливается исходная для Ильи Ильича и ключевая для романа в целом диспозиция суеты и покоя: В десять мест в один день — несчастный! — думал Обломов. — И это жизнь! <...> Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается? <...> несчастный! — заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.
В контексте данного рассуждения, где понятие человеческой жизни начинает двоиться, покой оказывается альтернативным суете образом жизни, а не уклонением от нее. Еще в первой главе Захар утверждал: Стараюсь, жизни не жалею! (т.е. не жалеет собственного покоя).
Все последующее действие романа заключается в том, что герой этот принципиальный для него покой утрачивает, а затем обретает его вновь.
Впрочем, на протяжении романа жизненная ценность покоя также двоится: она позитивна в противостоянии суете, но как противоположность делу оказывается ценностью внежизненной и в этом смысле негативной. На фоне деловой активности Штольца (Ах, если б прожить лет двести-триста! сколько бы можно было дела переделать!) обломовский покой выступает синонимом смерти: Трогает жизнь, нет покоя!Лег бы и заснул... навсегда... Одной из наиболее существенных оппозиций романного универсума, «ценностно уплотненного» (Бахтин) вокруг героя, следует, конечно, признать оппозицию Востока и Европы.
Знаменитый халат Ильи Ильича — настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, сшитый по неизменной азиатской моде, сохраняющий яркость восточной краски и прочность ткани, покоряющийся своему хозяину как послушный раб. В то же время комната Обломова казалась прекрасно убранною в европейском вкусе, выдавая желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий. А когда в следующей главе Волков предлагает привезти на пробу пару новых перчаток (Это только что из Парижа), Обломов не колеблясь соглашается.
Однако герой внутренне настолько отстранен от соблюденного им «декорума», что как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» Впоследствии он будет думать о людях иного, чем он сам, склада: Они не в своей шапке ходят, забивая себе голову деятельной Европой.
Противостояние Европы и Азии, исподволь заданное с самого начала, говорит нам о том, что судьба и глубинные характеристики главного героя, по-видимому, имеют самое непосредственное отношение к евразийскому феномену самой России.
Если фигура Обломова действительно может быть интерпретирована как некое олицетворение российской ментальности, то в системе персонажей, актуализирующих различные стороны этой фигуры, весьма значимой представляется оппозиция «русскости» (восточности) Захара и Пшеницыной (характерна ее похвала: так шьют... что никакой француженке не сделать), с одной стороны, и «немецкости» (западности) Штольца и Ольги — с другой.
В первой главе Штольц еще не появился, но его мелодия в увертюре уже звучит — в словах обличителя немецкой скаредности Захара: А где немцы сору возьмут? <...> У них нет этого вот, как у нас, чтобы в шкафах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму.
Русскость самого Захара двоится, лишена восточной или западной определенности. Он в своей полуформенной одежде никак не восточный послушный раб (пререкается, демонстрирует барину свое неблаговоление), однако наделен голосом цепной собаки и является врагом европейских усовершенствований: Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! <...> Срам, стыд, пропадает барство! В отличие от русского мужика Захар бороду бреет, но бакенбарды его таковы, что одной стало бы на три бороды.
Слуга, несомненно, воплощает одну из сторон двоящегося образа барина, что раскрывается в их молчаливом обмене предполагаемыми репликами. Однако он несет в себе не только лень и восточный фатализм (о спинке дивана: не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться), но и непоколебимую религиозность: ритуальные уборки к Святой неделе и перед Рождеством нежелание изменять данного ему Богом образа. Последнее явственно противостоит плану разных перемен и улучшений, вынашиваемому Ильей Ильичем. Но Обломову всякое реформирование в отличие от Штольца совершенно чуждо.
Тюпа В.И. — Анализ художественного текста — М., 2009 г.
 |
 |
Пожалуй, наиболее глубока в произведении Гончарова оппозиция Природы и Культуры, пита...
|
 |
|
21.11.2024
Исполняется 330 лет со дня рождения великого французского мыслителя, писателя и публи ...
|
 |
|
26.11.2024
Информация – одна из главных составляющих жизни человека. 26 ноября «День информации» ...
|
